Но в этот вечер дверь стояла распахнутой. На пороге ждали шестеро полуголых палачей. Государственные палачи Рима. Разумеется, рабы. Они жили в бараках на Задней улице, за границей померия, вместе с другими государственными рабами Рима. В отличие от прочих обитателей этих бараков, палачи пересекали померий и входили в город только в тех случаях, когда требовалось кого-то казнить. Своими ручищами они ломали шеи осужденным. Их обязанности обычно ограничивались только иностранцами. Как правило, это случалось один-два раза в год, во время триумфального парада. Уже очень давно они не ломали шеи римлянам. Разумеется, Сулла убил много римлян, но никогда это не делалось официально в Туллианской темнице. Марий тоже убил много римлян, но тоже никогда официально в Туллианской темнице.

К счастью, расположение камеры для казни не позволяло первым рядам толпы быть свидетелями происходящего, а к тому времени, как Цицерон собрал всех пятерых обреченных и выставил между ними и народом стену ликторов и солдат гарнизона вообще мало что можно было увидеть.

Когда Цицерон поднялся на несколько ступенек и встал у двери, ему в нос ударила страшная вонь. Резкий запах распада. Никто никогда не чистил эту камеру. Осужденный входил, приближался к отверстию, вырубленному в середине пола, и спускался вниз. Там его хватал палач, чтобы свернуть ему шею. Тело оставалось на месте и гнило. Когда в следующий раз возникала необходимость в этой камере, палачи просто сбрасывали разложившиеся останки в открытый желоб, который соединялся со сточными трубами. Цицерона затошнило. Он стоял с пепельным лицом, пока пятеро по очереди входили внутрь. Первым — Лентул Сура, последним — Цепарий. Никто из них даже не взглянул на Цицерона, и за это он был им благодарен. Они все еще находились в шоке.

На все ушло несколько минут. Один из палачей появился в двери и кивнул старшему консулу. «Теперь я могу уйти», — подумал Цицерон и направился к ростре, следуя за своими ликторами.

С ростры он посмотрел на толпу, такую огромную, что ей, казалось, конца не будет, и облизал пересохшие губы. Он находился на территории померил, в священных границах Рима, а значит, в своем официальном объявлении не мог произнести слово «мертвы».

Но каким же выражением заменить слово «мертвы»? Помолчав некоторое время, Цицерон широко раскинул руки и выкрикнул:

— Vivere! Они жили!

Вот так. Прошедшее время. Все кончено. Конец.

Никто не проронил ни слова. Никто не засвистел. Цицерон спустился с ростры и пошел в направлении к Палатину, а толпа хлынула к Эсквилину, в Субуру, к Виминалу. Когда Цицерон добрался до небольшого круглого храма Весты, появилась большая группа всадников из восемнадцати старших центурий во главе с Аттиком. Они несли зажженные факелы, потому что было уже совсем темно. И они приветствовали его как спасителя страны, как pater patriae, как мифического героя. О, какой бальзам на его душу! Заговора Луция Сергия Катилины больше не существует, и он один раскрыл его и покончил с ним.

ЧАСТЬ V

5 ДЕКАБРЯ 63 Г. ДО Р. X. — МАРТ 61 Г. ДО Р. X

Цезарь быстро шагал к себе домой, в Общественный дом. Его душил гнев. Титу Лабиену приходилось почти бежать, чтобы не отставать. Властным кивком Цезарь приказал ручному плебейскому трибуну Помпея следовать за ним. Лабиен не знал зачем. Он пошел просто потому, что в отсутствие Помпея Цезарь был его «хозяином».

Так же кивком Цезарь предложил ему выпить. Лабиен налил вина, сел и стал смотреть, как Цезарь меряет шагами свой кабинет. Наконец Цезарь заговорил:

— Я заставлю Цицерона пожалеть о том, что он на свет родился! Как он посмел вообразить, будто имеет право по-своему толковать закон? И как это мы все могли выбрать такую птицу старшим консулом?

— А что, разве ты не голосовал за него?

— Я не голосовал ни за него, ни за Гибрида.

— Ты голосовал за Катилину? — с удивлением спросил Лабиен.

— И за Силана. Честно говоря, я ни за кого не хотел голосовать, но совсем не голосовать нельзя. Иначе результат будет недействительным.

Щеки Цезаря горели, а в глазах, к удивлению Лабиена, были и лед, и пламя.

— Сядь, пожалуйста! — попросил плебейский трибун. — Я знаю, что ты не пьешь вина, но сегодня — исключение. Вино тебе поможет.

— Вино никогда не помогает, — категорически возразил Цезарь, однако сел. — Если я не ошибаюсь, Тит, твой дядя Квинт Лабиен погиб, забитый черепицей в курии Гостилия тридцать семь лет назад.

— Да. Вместе с Сатурнином, Луцием Эквицием и остальными.

— И какое у тебя отношение к этому?

— А какое у меня может быть к этому отношение? Непростительный, неконституционный акт! Они были римскими гражданами, а их не судили!

— Правильно. Однако они не были казнены официально. Их убили, чтобы избежать судебного процесса, поскольку ни Марий, ни Сулла не были уверены, что это не вызовет еще более ожесточенного насилия. Естественно, Сулла решил проблему, попросту прикончив всех. В те дни он был правой рукой Мария — быстрый, умный, жестокий. Пятнадцать человек умерли, чтобы не началось разжигающих ненависть судебных процессов. Прибыл флот с зерном, Марий распределил между гражданами хлеб по очень низкой цене. Рим успокоился, насытившись. И впоследствии раб Сцева один отвечал за убийство пятнадцати человек.

Лабиен нахмурился, добавил в вино еще воды.

— Хотел бы я знать, куда ты клонишь.

— Я знаю куда, Лабиен, в этом-то все и дело, — сказал Цезарь, обнажив в улыбке стиснутые зубы. — Возьмем этот сомнительный образец целесообразности республиканского законотворчества, senatus consultum de re publica defendenda, или, как Цицерон столь оригинально переименовал, senatus consultum ultimum. Декрет, изобретенный Сенатом на те случаи, когда никто не хочет назначать диктатора, который будет единолично принимать решения. И он оказался кстати, этот декрет, как показала история с Гаем Гракхом. Не говоря уже о Сатурнине, Лепиде и некоторых других.

— Я все еще не понимаю тебя, — сказал Лабиен.

Цезарь глубоко вздохнул.

— Сейчас опять у нас действует senatus consultum ultimum, Лабиен. Но посмотри, какая трансформация с ним произошла! В трактовке Цицерона он стал заслуживающим уважение, обязательным и в высшей степени удобным. Стоит только уговорить Сенат принять этот декрет — и под его защитой можно с пренебрежением относиться и к конституции, и к mos maiorum! Не меняя закона ни в чем, Цицерон воспользовался своим senatus consultum ultimum, чтобы перекрыть дыхательные пути Риму и сломать шеи римлянам — без суда, без церемонии, даже без уважения к приличиям! Те люди приняли смерть быстрее, чем солдаты в бою! И не неофициально, под градом черепичных осколков с крыши, а с полной санкции Сената Рима! Сената, который, по настоянию Цицерона, взял на себя функции судьи и присяжных! Как ты думаешь, Лабиен, что должна была чувствовать толпа на Форуме этим вечером? А я скажу тебе, что они думали: что отныне ни один римский гражданин не может быть уверен в своем неотъемлемом праве на судебное слушание, прежде чем его осудят. А этот так называемый «выдающийся человек», этот тщеславный и безответственный дурак Цицерон возомнил, что вытащил Сенат из крайне затруднительной ситуации наилучшим и чрезвычайно удобным способом! Согласен: да, для Сената это был легкий способ. Но для огромного большинства римских граждан, от первого класса до capite censi, сегодняшний поступок Цицерона означает конец неотъемлемого права на правосудие, если Сенат в будущем решит, что в условиях действия senatus consultum ultimum римляне должны умирать без суда, без надлежащего соблюдения закона! Что помешает повторению подобного, Лабиен? Скажи мне, что?

Вдруг почувствовав, что ему трудно дышать, Лабиен умудрился поставить бокал на стол, не пролив ни капли, потом воззрился на Цезаря так, словно встретил его впервые. Почему Цезарь видит так много последствий в тех случаях, когда больше никто этого не замечает? Почему он, Тит Лабиен, не понял, что совершил Цицерон на самом деле? О боги, даже Цицерон не понимал этого! Только Цезарь понял. Те, кто голосовали против казни, поступили так потому, что их сердца не могли одобрить ее, или потому, что нащупывали истину, подобно слепым, спорившим, что такое слон.